В период кризисов и войн обостряется риторика поиска национальной идентичности. Таруса когда-то была местом силы русской интеллигенции, которая приезжала сюда в 19-20 веке по собственной воле или после конфликтов с государством. В живописи и литературе здесь годами создавался образ России. Крымов и Поленов рисовали здесь романтику русской деревни и её солнечных пейзажей, Борисов-Мусатов обращался к противоположным образам опустевших холодных дворянских поместий. 

В советское время сюда семьями уезжала оппозиционная интеллигенция. Белла Ахмадулина написала здесь цикл «101 километр» — радиус от Москвы, в котором разрешалось жить тем, кто неугоден власти. В ста метрах от могилы Мусатова находится камень Цветаевой, которая хотела быть похороненной на берегу Оки. В Тарусе прошло её счастливое детство, здесь после ареста жила  её дочь. Столичные диссиденты органично существовали с местными жителями и постепенно меняли город к лучшему. Например, Паустовский смог добиться своим «Письмом из Тарусы» в газету «Правда», чтобы сюда провели водопровод, построили баню, расширили больницу. Провинциальная, страдающая Россия стала темой почти каждой работы жившего тут писателя или поэта.

Что осталось от этого образа теперь? Фасады разрушающихся деревянных домов. Наличники со стеклопакетами. Цветные баннеры с народными орнаментами, прикрывающие то, что требуется тщательно скрыть от глаз туристов. О былой оппозиционности города напоминает множество антивоенных надписей на заборах. И борьба местных жителей против переименования советских улиц и забывания истории.

Когда город становится музеем, искусственно созданный образ «русской культуры» скрывает проблемы настоящего. Несмотря на свою туристическую привлекательность, этот образ становится эскапизмом, попыткой широко закрыть глаза на действительность. Само понятие «русскости» превращается в конструкт умелой манипуляции государством. Где проходит грань между настоящей жизнью и навязанными образами?